Эрцгерцог Иосиф и отец Андрей Самборский всю ночь находились подле нее. В три часа ночи сознание ненадолго возвратилось к Александре Павловне. Она узнала склонившегося над ней мужа и Самборского, который на коленях стоял в изголовье кровати, назвала их по именам. Потом она уснула, и врач настоял, чтобы ее оставили одну, дали поспать. Ее и оставили – совсем одну, даже без сиделки…

В шесть часов утра Самборский все-таки упросил разрешения, чтобы навестить больную. И нашел ее уже мертвой. Глаза ее были широко открыты, а в руках она сжимала фарфоровый колокольчик. Перед смертью она хотела кого-то позвать, да только у нее не хватило на это сил…

Семнадцатилетняя русская великая княжна, палатина Венгерская Александра Павловна умирала в ужасных мучениях и душевном отчаянии – и умерла в абсолютном одиночестве 4 марта 1801 года.

Когда овдовевший супруг, эрцгерцог Иосиф, узнал о ее смерти, он лишился чувств, и его обморок продолжался три часа, так что врачи опасались даже, что его от потрясения хватил удар. Но он оправился и даже смог в тот же день написать императору Павлу I, сообщая о смерти своей жены и его старшей дочери: «Ее уже нет, и с ней исчезло все мое счастие. Вашему величеству я был обязан моими семейными радостями, и воспоминания о них неизгладимы во мне. Взгляните с состраданием на Вашего несчастного сына и не откажите ему в милости – дозволить ему и впредь называть Вас отцом».

Спустя четыре дня палатин Венгерский писал русскому императору уже из Вены, куда прибыл, сопровождая гроб с телом супруги, чтобы выбрать место для ее захоронения: «…Я приготовил было место в склепе капуцинской церкви в Буде, там, где уже покоится мой несчастный младенец. Между тем здешний двор, по-видимому, намерен перенести тело в императорский фамильный склеп в Вене; наконец, духовник покойницы не соглашается исполнять погребение в католической церкви. Потому я покорнейше прошу Ваше величество объявить мне Ваши приказания на этот счет. Тело покойницы покуда в покое небольшого загородного дома близ Буды, подаренного мною жене при жизни ее…»

Император Павел I был убит заговорщиками 11 марта 1801 года [1] в Михайловском замке. Известие о кончине Александры Павловны было получено в Петербурге уже после смерти Павла и добавило страданий овдовевшей императрице Марии Федоровне. Она любила своего вздорного супруга – и потеряла его при таких ужасных обстоятельствах! И вот через два дня после кончины его она узнает о том, что потеряла еще и старшую дочь. Притом что до сих пор Мария Федоровна более всего тревожилась о состоянии здоровья второй своей дочери, Елены Павловны, умиравшей от чахотки в Мекленбурге, и никак не ожидала удара с этой стороны.

В общем, палатин Венгерский так и не получил ответа относительно того, как следует похоронить его жену.

Все хлопоты об упокоении останков Александры Павловны взял на себя Андрей Самборский. Он наметил было место в саду – ее любимое место, которое она сама когда-то указала, как наилучшее для того, чтобы быть погребенной – но по приказу венского двора гроб с телом палатины Венгерской был поставлен в подвале капуцинской церкви, рядом с торговой площадью. Самборский был возмущен таким выбором. Он писал: «Обер-гофмейстер приказал мне изготовиться к погребению и назначил кладбище для Ее императорского высочества Великой княгини под капуцинской церковью. Положение сего кладбища я должен описать, хотя кратко: это был малый погреб, имеющий вход от площади, на которой бабы продавали лук, чеснок и всякую зелень, и что сверх продажи оставалось, то они в том мрачном и тесном погребу по денежному найму хранили, от чего там был непереносимый смрад. Таковое унижение терзало мою душу, и я, призвав Бога в помощь, дерзновенно сказал обер-гофмейстеру, что Великая княгиня не есть римской церкви, что она дочь Всероссийского императора, чего ради достоинство ее требует, чтобы гроб ее пребыл в собственной Греко-российской церкви в течение шести недель при совершении святой Литургии и поминовения. Оный обер-гофмейстер, хотя и был верный последователь и исполнитель, как сие по последствиям дел оказалось, австрийской системы, однако не мог отказать мне в этом требовании, сильно устрашаясь тогда гнева, могущего воспоследовать от Его величества (ныне покойного) Императора Павла; почему он, обер-гофмейстер, и в ноте, тогда же мною в оригинале отправленной в С.-Петербург, представил: „дабы гроб Ее высочества остался в русской церкви до высочайшего повеления от русского двора“, но между прочим сказал мне, что гроб этот ни под каким видом не может остаться во дворце. Этот его приговор я решил тем, чтобы гроб перенести в собственный Ее высочества, дарованный палатином, сад, в котором имеется небольшой дом и комната чистая, и весьма выгодная для устроения подвижной церкви и для постановления в оной гроба».

В Вене еще не было известно о смерти российского императора и пока еще можно было пугать его недовольством… Самборский решительно отказался похоронить Александру Павловну в капуцинской церкви и даже уговорил ее безвольного супруга настоять на том, чтобы палатина Венгерская была похоронена в Офене. При перевозке тела произошло огромное стечение народа – многие православные венгры шли поклониться усопшей русской княжне, словно святым мощам. Католическое духовенство, беспокоясь о возможном возмущении народа во время похорон, потребовало, чтобы погребение было совершено ночью. Но Самборский и тут проявил твердость: Александру Павловну погребли при свете дня. Сначала ее похоронили на капуцинском кладбище, но там нельзя было возвести над ее телом православную часовню, чего очень хотел Самборский. Именно потому и хотел он похоронить ее в саду при дворце, поскольку в саду можно было землю освятить по православному обряду и часовню отстроить. Но Самборскому предложили выбирать: или палатина Венгерская будет лежать на капуцинском кладбище, но без часовни, или – в далекой православной деревушке Ирем, но там часовню разрешат поставить. Самборский неожиданно для всех выбрал Ирем, сам съездил туда и наметил участок, и останки Александры Павловны снова потревожили, чтобы перевезти уже к месту окончательного упокоения.

Самборский подробно описал, как происходили все стадии похорон палатины Венгерской: «Марта 4-го дня преставилась Великая княгиня, и 9-го назначено было перенесение гроба из дворца в сад, отстоящий далее четырех верст. Стечение народа было столь многочисленно, что все оное расстояние было наполнено. Я, предшествуя со святым Евангелием и кадилом гробу, который был сопровождаем воздыханиями и слезами народа, предстоявшего с обоих сторон, когда достиг святого храма и поставил в оном гроб, не мог начать священнослужения до тех пор, покуда не утишились вопли и рыдания! Епископы Римской церкви, распустившие молву, что Великая княгиня присоединилась к их церкви, но притом лишившиеся случая заключить гроб ее в капуцинском кладбище всеусильно старались участвовать со своей музыкой и со своим собором в сопровождении гроба, а чрез то показать торжественно публике их вымышленное соединение. Но представил им решительно, что восточная церковь не терпит смешения с западной по своему чинопоследованию, и что потому священнослужение единственно мне принадлежит. Негодование этих пастырей в высшей степени увеличилось против меня, и тем паче, что в продолжение восьминедельного ежедневного священнослужения, по несколько сот народа разного исповедания приходило в церковь: иные с благоговением преклонив колена пред гробом, проливали теплые слезы; иные же воздвигая свои руки к небу, приносили Всевышнему молитву, или, ударяя себя в грудь, произносили: „Лучше бы я умер, или моя жена, или мои дети, нежели эта юная, прекрасная и благоприветливая принцесса, благотворительная мать и царица венгерских сердец!“ Во время, когда ни священнослужения, ни людей не было в церкви, приезжал один великоименитый муж римско-католического исповедания, но преисполненный честности и ревности к своему отечеству. Он преклонил колена пред гробом Венгерской палатины и произнес жалким и пронзительным голосом: „В этом гробе лежит теперь наше осиротевшее Венгерское царство! В этом гробе погребена наша надежда и все наши планы! Из этих кратких слов можно всякому ясно разуметь сердечные желания благородных, честных и храбрых венгров, которых единодушными устами я один вещаю эту священную истину, здесь, в храме Божием. Заклинаю тебя этим гробом, в крепкой тайне засвидетельствуй о сих речах своему монарху. Правосудие Божие предопределило сему владыке быть покровителем угнетенной Венгрии!“. Произнеся эти слова, залился он слезами и удалился из храма, в который, спустя несколько дней, пришел, в уединенное время, генерал-губернатор сербов, подобный характером первому, но церкви евангельской. Поклоняясь гробу и вошед в святой алтарь, произносил слова такого же смысла и важности, как и первый, прибавив к сему и то, что по смерти благочестивейшей Венгерской палатины, сильное вдруг восстало римо-католическое гонение на церковь евангельскую и сербскую, которых он, как всегда сохраняющих взаимное христианское согласие, препоручает покрову благочестивого русского Императора, и именем Живаго Бога заклинал он меня, дабы я чистую веру и твердую надежду сербов представил на усмотрение русского престола. Таковые слова, изреченные при гробе бессмертной Александры, тем сильнее действовали на мое сердце, что и Великая княгиня часто мне открывала свое богоугодное намерение, что после разрешения от бремени она всемерно будет стараться защищать гонимых и угнетаемых папским суеверием. В это плачевное время от обер-гофмейстера палатинова двора была прислана ко мне официальная нота, которую я в оригинале тогда же препроводил в С.-Петербург. В ней было изображено следующее: „Народ ропщет, что доселе августейшая персона не погребена: чтобы сию печальную церемонию кончить в наивеличайшем инкогнито, разумеется, ночью и без всяких почестей“. Сему министру отвечал я в Вену, что готов во всякое время запечатлеть Ее высочества гроб последними погребальными молитвами и земною перстию, по обряду православной церкви, в которой Ее высочество и крещена святым крещением; наивеличайшее же инкогнито не принадлежит сему августейшему лицу, ибо целому свету известно, что ее Высочество дочь Всероссийского императора и сестра Всероссийского же императора, ныне царствующего. Обер-гофмейстер, по приезде в Офен, отменил инкогнито и согласился, дабы, после совершения Святой Литургии и погребальных молитв, гроб был препровожден в капуцинское кладбище при дневном свете и с подобающей честью, которая, однако ж, была весьма ограничена, изъявлялась более стечением премногочисленного плачущего народа, особливо же единоверных сербов, которые, лишившись своей покровительницы, тяжкое начали претерпевать гонение. Для утешения сих и для опровержения католических разглашений об унии, просил я у обер-гофмейстера позволения сопровождать гроб, предлагая в резон, что наш обряд требует, дабы у гроба был утвержден образ священномученицы Александры, которым и родители Ее высочества благословили свою дочь при крещении. Когда он на сие согласился, то я припас и освященную воду, которой, при входе моем, окропил оное кладбище. Это поставлено было мне в важное преступление от папского духовенства, собравшегося там с тем, чтобы принять гроб по своему обряду. Я, приметя их намерения, остался у гроба, читая тихим голосом некоторые молитвы до тех пор, покуда оное духовенство не разошлось по своим местам. Не удалось им и в сем случае подтвердить своих ложных разглашений…»